Песни гончих
Отец, помню, мечтал научить меня и брата игре на аккордеоне. Почему именно на этом музыкальном инструменте? Думаю, потому, что войну он закончил в Германии, а там на аккордеонах играют на каждом углу. Сам отец умел играть на гармошке и неоднократно рассказывал мне о большом прикладном значении этого народного инструмента. Для привабливания зверя или птиц существуют различные устройства, имитирующие, скажем, пение птиц, писк мышей или рёв оленя. Но мало кто знает, что и с помощью обыкновенной гармошки можно делать примерно то же.
Вырос отец на Крайнем Севере, в районе Нарьян-Мара, поэтому охотником стал, наверное, как только научился ходить. Ружья в руках мужчин семьи Самойловых были такими же обычными домашними инструментами, как, скажем, ухваты в руках у женщин. А охотничья добыча составляла немалую часть семейного рациона. Поэтому мальчишки становились добытчиками с ранних лет. Дичь добывали в соответствии с сезоном. Кроме пушных зверей, зимой нередко охотились на льду Печорской губы, от которой начинается Печорское море, переходящее в Ледовитый океан, на нерпу. В хозяйстве её жир шёл на самые разные нужды. Поэтому когда взрослые мужчины занимались серьёзной охотой, мальчишек отправляли добывать нерпу.
Её обычно ловят сетями, но работа эта достаточно тяжелая. Сети замерзают на холодном северном ветру. Поэтому сорванцы чаще всего пользовались, как сейчас говорят, альтернативным способом. Они его и изобрели. Оказывается, нерпы крайне любознательны и музыкальны. Когда братья потихоньку подходили к лунке, мой отец начинал играть на гармошке. Старший его брат прикладывал ружьё к плечу. Нерпа, привлечённая звуками музыки, вскоре высовывала голову из воды. Остальное было делом техники. Довольные тем, что выполнили задание матери, братья возвращались домой под звуки той же гармошки. Интересно, вспоминал отец, что больше всего нерпы любили вальс «На сопках Маньчжурии»...
Однажды отец купил нам с братом аккордеон. Конечно, немецкой фирмы. Записал нас в музыкальный кружок и сам носил на занятия достаточно тяжелый инструмент. А дома с какой-то тоской слушал, как мы выводили «Во поле берёзонька стояла» или «Из-под дуба, из-под вяза». Иногда сам брал в руки аккордеон и на слух подбирал вальс «На сопках Маньчжурии». Может быть, тогда ему вспоминалось его далёкое северное детство.
К чему всё это «музыкальное» вступление? Причём здесь охота? Уверен, что к охоте музыка имеет самое непосредственное отношение. В этом я убедился, охотясь с гончими. Во время гона они буквально поют. Самыми разными голосами. Тенорами, альтами и даже басами. В зависимости, во-первых, от своей породы и личных способностей. Во-вторых, от того, какую дичь они преследуют. В-третьих, от расстояния до преследуемого ими зверя.
Есть, конечно, и множество других факторов, которые влияют на высоту тона их голоса и тембр. Но главное — это слышать саму мелодию, которая волнует сердце настоящего охотника гораздо больше, чем звук выстрела. Благодаря отцу, я выучил нотную грамоту, и это, в свою очередь, позволило лучше понимать пение гончих. Впрочем, иногда казалось, что они не поют, а плачут. Причем плачут навзрыд. И чем ближе они находятся к зверю, тем выше их причитания.
В один из охотничьих сезонов практически еженедельно ездили мы в деревню, которая находилась в трёх-четырёх километрах от Мирского замка. Тогда ещё неотреставрированного, тёмного и мрачного. Охотились в основном на зайцев, которых в тех краях водилось множество. Останавливались у одного охотника, которого звали Егором. Его сосед Ефим, по моим тогдашним меркам дед, также был страстным охотником. Обычно мы приезжали к ним в пятницу вечером, с тем, чтобы в субботу уже с рассветом выходить на охоту.
У отца была русская пегая гончая по кличке Жавора, это какое-то ненецкое слово, смысл которого я забыл. У Егора была русская гончая по кличке Марта. Были они примерно одногодками и быстро сдружились. Когда мы въезжали во двор Егора, Марта, которая в свободное от охоты время выполняла обязанности охранника, натягивала свою цепь и вставала на задние ноги. «Горожанка» Жавора как бы нехотя спрыгивала с заднего сиденья машины и, не спеша, подходила к своей деревенской подруге, которая визжала от восторга. Здороваясь, они обнюхивали друг друга, тёрлись носами. Егор приглашал в избу, и Жавора, понятно, заходила с нами. Марта оставалась на цепи. Правда, она не сильно обижалась, понимая, что такова её судьба. Она знала, что завтра на охоте они будут равны, как равны два товарища, которые занимаются одним важным делом.
И желанное завтра наступало. Марту спускали с цепи, Жавору выпускали из дома. Теперь они были равны и бок о бок бежали в сторону леса, с которого мы обычно начинали охоту. До сих пор помню этот лес — старый, как тот же Мирский замок. Он назывался «ближним». Поскольку был и «дальний» — молодой, куда мы обычно перебирались ближе к обеду. Между ними лежали печальные безлюдные поля. На них можно было поднять русака.
Но начинали охоту мы по указанию отца обязательно с «ближнего» леса, где обитали в основном беляки. Почему, я понял потом, когда приобрёл значительный опыт. Русак, конечно, больше и жирнее беляка. Но, поднявшись из-под собаки, он обычно несётся сломя голову почти прямолинейно. Вместе с ним убегали и наши гончие. Их можно было ждать обратно довольно долго.
Беляк же кружил по лесу, хитрил, запутывал собак, но далеко не уходил. Когда собаки поднимали беляка, начинался настоящий концерт, о котором, собственно, я и хочу рассказать. Не о каком-то конкретно, а о том музыкальном явлении, которое называется собачий гон. И, может быть, тут мне пригодятся слегка подзабытые знания нотной грамоты.
Войдя в лес, мы, понятное дело, разделялись. Отец обычно занимался следами. Он их читал, как давно читаную и перечитанную книгу. Мог определить с точностью до часа, когда прошёл заяц или что ел на завтрак. Может быть, только не мог определить, что он думает. Но заяц обычно думает об одном: как спрятаться, а если его обнаружат — как хитрее обмануть собак и не выскочить на охотника.
Когда мы входили в лес, Жавора и Марта уже не бегали друг за другом, выражая свою безграничную дружбу, а начинали работать каждая сама по себе. И по-разному. Марта была вся в движении, к сожалению, порой бессистемном. Жавора особо не спешила, но тщательно обследовала территорию. И такой подход был значительно более результативным. Она обычно и поднимала беляка. Если Жавора начинала поскуливать, было ясно, что вот-вот она выйдет на след.
Затем лес взрывался отрывистым громким лаем, в котором была не просто радость — ликование по поводу своего открытия. Марта останавливалась на мгновение и пулей неслась на голос подруги. Она сразу также начинала лаять, чем иногда всех участников охоты сбивала с толку. Создавалось впечатление, что собаки гонят сразу двух зайцев. Но когда они соединялись, начиналось то, ради чего и существует, наверное, псовая охота. Начинался лесной концерт.
Есть два понятия — лай и голос, которые только для непосвящённых обозначают одно и то же. В лесу, бывает, собаки лают, но когда идёт гон, они подают голос. Голоса Жаворы и Марты были несколько разными. Жавора была чистокровной гончей, и потому в тоне её голоса была настоящая музыкальность. У Марты, хотя её экстерьер и соответствовал всем нормам, всё-таки, видимо, в одном из дальних поколений был случай притока непородистой крови. Это слышно было по голосу. Он не был достаточно высоким, иногда в нём прорывались просто учащённые взбрехи дворовой собаки. Однако, когда они соединялись в хоре, Марта в своём «пении» словно шла за Жаворой, хотя, как более проворная, иногда обгоняла её и первой гнала зайца.
Пение, впредь я буду употреблять это слово без кавычек, так как это действительно пение, двух наших собак разносилось далеко даже по достаточно глухому «ближнему» лесу. Все мы четверо слушали его очень внимательно, поскольку, кроме эстетического удовольствия, оно несло много информации. Помню, как однажды, вслушиваясь в отдалённые звуки песни гона, я отчётливо услышал чьи-то быстрые тяжёлые скачки. Подумал, что собаки, подняв зайца, случайно спугнули лося или кабана. Стал вглядываться в чащу леса. Но только через минуту-другую понял: это же стучит моё сердце.
Тот, кто не был на охоте или охотится с непородистыми собаками, никогда не почувствует страстного накала собачьего хора. И страсть эта передаётся охотнику.
Отец мой не только умел бегло читать книгу следов, но и оказывался, как говорится, в нужное время в нужном месте. Он обладал каким-то внутренним чутьём, которое редко его подводило. Из нас четверых, которые имели примерно одинаковые шансы выстрелить по зверю, поскольку все слышали голоса собак и имели время и возможность выбрать подходящую позицию, почему-то именно его позиция оказывалась самой правильной. При этом он не бежал на гон, как иногда делал это Егор, казалось, что собаки просто знали, на кого гнать зайца. Звучал выстрел, и дело было кончено. Впрочем, иногда и он промахивался. Тогда шансы появлялись и у других.
Но порой дружный хор наших гончих неожиданно давал сбой. Достаточно стройная мелодия прерывалась. И начиналась какая-то какофония. Собаки растерянно повизгивали, слышно было, что они топчутся на одном месте. Ясно было, что заяц дал скол. То есть, остановившись, резко прыгнул в сторону и замер. Разогнавшиеся Жавора и Марта обычно в этих случаях проносились по инерции несколько десятков метров вперёд и вдруг обнаруживали, что следа нет. Они возвращались обратно, повизгивая в растерянности, и начинали топтаться в самом конце следа. Прыжок в сторону опытный заяц мог сделать на несколько метров, перемахнув через куст или молодую ёлочку. Обнаружить его сразу очень трудно. Тем более что обычно, когда собаки пронесутся мимо, заяц тут же шёл «в пяту». То есть уходил в противоположную сторону строго по своему следу.
В этом случае опять же на выручку собакам приходил отец. Он вместе с ними внимательно изучал следы в месте скола. Потом направлял собак. Те, правда, никак не могли понять, почему теперь нужно мчаться в противоположную сторону.
Но поскольку беляк, видя, что удачно обманул собак и, сколовшись ещё пару раз, обычно залегает не слишком далеко, собаки достаточно быстро поднимают его, и всё повторяется с начала. Вначале слышится достаточно грубый лай, который говорит о том, что собаки будто рассуждают сами с собой, может быть, даже советуются. Потом, приняв решение, они устремляются по свежему следу, и разновысокие голоса постепенно сближаются по своему уровню, который все время возрастает. Об этом знает каждый более-менее опытный охотник.
Я любил этот «ближний» лес. Огромные ели здесь подпирались подростком. Это несколько приглушало звуки, особенно если ветви деревьев были завалены снегом, но зато придавало им глубину. Как в хорошем с точки зрения акустики зале. С другой стороны, старые деревья служили как бы декорациями на сцене. Они подчёркивали значимость звукового ряда с художественной стороны.
Вообще акустика местности имеет огромное значение при псовой охоте. Одни и те же голоса, в зависимости от резонанса, могут звучать по-разному. В «ближнем» лесу иногда встречались поляны и «острова». И тогда в силу отражения звук гона слышался сразу с нескольких сторон, причём с одинаковой силой. Иногда одна сторона повторяла мелодию, звучащую на первой. Это было чаще всего осенью, когда снежные шапки не поглощали звуков. Порой даже трудно было разобраться, с какой стороны идёт гон.
Гон собачьей своры можно условно разделить на четыре части. Сначала одна из собак обнаруживает след. К ней постепенно присоединяются другие собаки. И общий хор растёт и укрепляется. Четвёртая часть — затихание звука.
Вдоволь побродив по «ближнему» лесу, мы переходили в «дальний». Между ними лежали поля, и тут уже я имел преимущество перед отцом. В полях обитали русаки, которые не мудрили со своими следами, как беляки. В зависимости от погоды и других обстоятельств они обычно поднимались ближе или дальше перед нашей шеренгой и стрелой летели вперёд. Тут от охотника требовалось только одно — реакция. Вскинул ружьё и немедленно стреляй. Если не попал, собаки загонят русака за несколько километров. Потом, уставшие, не скоро вернутся обратно.
«Дальний» лес отличался от «ближнего» своей молодостью. Это были хвойные посадки рядком, окаймлённые берёзами. Здесь также жили в основном русаки. Поэтому собаки тут уже не имели того значения, как в «ближнем» лесу. Звуки их песни, если они поднимали зайца, уже не были такими полифоническими, поскольку акустические условия были совершенно другими. Звуки не гуляли, как в «ближнем» лесу, под широкими лапами елей, а сразу уходили вверх. Это примерно то же самое, что игра на фортепьяно не в театре, а на открытой летней эстраде. Вроде инструмент тот же, а эффект совершенно другой.
Здесь мы применяли совершенно другую тактику. Двое с собаками двигались по лесу метрах в ста параллельно опушке, двое — по полю. Зайцев, конечно, добывали, но по эмоциональности эта охота значительно уступала охоте в «ближнем» лесу. Уже к вечеру, когда постепенно начинало смеркаться, перед нами во мгле возникали башни и стены старинного Мирского замка.
Но мы до них не доходили, а сворачивали домой. Уставшие собаки еле плелись рядом с нами, даже не помышляя рыскать по лесу. Мы их хорошо понимали, поскольку сами немало сил отдали охоте. А если ещё за спиной болтались пару зайчишек, ноги сами выносили на самую прямую дорогу домой.
Обычно в деревню приходили затемно. Из «дальнего» леса путь неблизкий — километров пять. Но тем приятнее было, отряхнув снег у порога, ввалиться в тёплую избу. Собаки вбегали вслед за нами. Тут уж не было никакой дискриминации в отношении Марты. Совершенно мокрым после охоты, им нужно было отдохнуть и обсохнуть.
Жена Егора обычно к этому времени уже успевала приготовить ужин в большой печи. Мы снимали сапоги и садились к столу. Разливали по маленькой, и начинались бесконечные охотничьи рассказы.
Собаки, покрутившись у стола минут десять и перехватив чего-нибудь по кусочку, калачиком сворачивались возле тёплой печи. И тут же засыпали. Во сне они иногда, не поднимая головы, начинали тихо лаять, но не тем низким голосом, как на незнакомого человека, а на самых высоких нотах. И я знаю, что им снилось fortissimo...
Давно уж нет тех собак. Но до сих пор я помню их голоса, то исполняющие сольные арии, то сливающиеся в единый хор. Недавно умер мой отец, который в последние годы на охоту не ходил, но и сейчас в глазах стоит картина, когда однажды он, держа в одной руке ружьё, другой словно дирижировал собачьим хором. Поднимал её то выше, то ниже в зависимости от высоты звука. Много лет я не брал в руки аккордеон, который до сих пор стоит на отцовском сундуке, но может быть, именно благодаря ему я по-настоящему научился понимать песни хорошего гона. И ещё иногда слышу «На сопках Маньчжурии». Как всё в этом мире связано.